Новости экономика Россия - iCity.life Тула

Нынешний кризис в российской экономике сильно отличается от предыдущих и он наступил надолго. Так полагает известный российский экономист, директор региональной программы Независимого института социальной политики, эксперт программы развития ООН и Московского представительства Международной организации труда Наталья Зубарчевич. По ее словам, вместе со снижением доходов населения и уровня потребления наблюдается деградация, в результате которой люди, которые раньше инвестировали в образование, здоровье и путешествия, переходят на режим выживания.

Delfi.lt: Это не первый кризис в России за последние десять лет, в чем отличие и насколько долгим будет этот кризис?

Наталья Зубарчевич: Во-первых, он сильно отличается от предыдущих кризисов. У него нет того формата, к которому россияне привыкли — резкое падение и резкое восстановление. Кризис совсем другой. Он начался с двухлетней стагнации, остановился рост промышленности, стали медленно падать инвестиции и начался довольно сильный кризис бюджетов регионов. Это было еще до Крыма и всех политических событий. Российская экономика перестала работать, рост остановился. Но сначала была стагнация, а политика добавила, и из стагнации мы перешли в спад.

Но на фоне всех предыдущих спадов — кризис 1998 года, 2009 года — этот спад более медленный. И у этого кризиса есть три болевые точки. Первая точка — состояние бюджета. Огромный долг бюджетов регионов, дефицит бюджетов регионов сильный, а в 2015 году из-за падения цен на нефть к ним добавился и дефицит федерального бюджета.

Вторая болевая точка — это спад инвестиций, который ускоряется с каждым годом. В 2013 году — чуть-чуть, в 2014 году — минус три процента, в этом году уже больше, чем минус восемь процентов. Саночки под горку катятся быстрее. Это означает, что нет шансов на новые рабочие места, нет больших надежд на импортозамещение и тем более нет явных перспектив поворота на восток.

Третье больное место — это сильный спад доходов населения, заработной платы и потребления. Кризис 2009 года залили деньгами, поэтому население его почувствовало несильно, зарплата упала на несколько процентов, доходы практически не падали, потому что в кризис практически на треть подняли пенсии. В общем население тот кризис прошло намного легче. В этот раз не так. Падение доходов в 2015 году — минус 5%, заработной платы в реальном выражении — 9,5%, а самое сильное — это падение потребления (10%). Это значит, что население в 2015 году поняло, что кризис это надолго и начало сжимать свое потребление, люди стали отчаянно экономить.

То, что мы традиционно считаем кризисом — спад производства, рост безработицы — это не про современную Россию в явном виде. Промышленность за 2015 год упала только на 3,5% и далеко не по всей стране. Это не тотальный промышленный кризис. Безработица в России на исторически минимальном уровне — 5,8%. Это стандартный уровень безработицы, когда люди просто меняют рабочие места. У нас нет массовой безработицы и вряд ли будет, потому что, во-первых, в России действует такой механизм адаптации к кризисам, как неполная занятость. Человек как бы занят, но зарплата его при этом резко сокращается.

Второе — на рынок труда выходит очень маленькое поколение тех, кто родился в 1990-е годы, тогда была низкая рождаемость. А уходит с рынка труда очень большое поколение 1950-х годов рождения.

Третье — в экономике России очень много гастарбайтеров, и они в основном работали в строительстве, которое сильно упало, и в торговле. Эти люди частично уехали, частично перешли в теневую экономику. Такой переход не усиливает безработицу, поэтому не надо ждать тотального роста безработицы и полагать, что будет жуткий промышленный спад. Российская экономика как-то адаптировалась к этим худшим условиям. Она вряд ли будет расти, но в этих условиях она нашла формы и способы на худшем уровне лечь на дно. И она там лежит.

— Согласно последнему опросу ВЦИОМ, россиян тревожат низкие зарплаты, а не коррупция и война в Сирии. Это действительно так, по вашим наблюдениям, или же картина несколько иная?

— Это нормально. Люди думают в первую очередь о своем кошельке. Это нормальная реакция любого рационального человека. Сирия далеко, коррупция на пороге не стоит, а в вашем кошельке сегодня реально меньше денег.

— Вы говорите, что безработица на нормальном уровне, но ведь есть падение потребления…

— Это за счет неполной занятости, падения заработной планы. У нас почти на 10 процентов упала заработная плата и это пока не смертельно. Фактически мы вышли на уровень 2011 года, но мы не так плохо жили в 2011 году. Поэтому говорить, что у нас все тотально рухнуло — это не так. Самое главное, что до людей дошло: кризис не только медленный, но еще и долгий. Нет выхода, понимания, кто и как будет вытаскивать страну, за счет каких факторов мы сможем начать расти. Даже если цена на нефть отскочить до 50 долларов, будет чуть легче федеральному бюджету, но ведь рабочие места не создаются, драйверов в экономике не возникает и это означает, что мы, упав, можем долго лежать на этом дне. А когда ты лежишь на дне, а весь мир растет, ты отстаешь и уходишь в группу стран с худшими показателями и более низким уровнем развития.

— В одной из своих лекций, вы говорили о деградации в России, что вы имеете в виду?

— Это два формата. В России на нефтяных деньгах, их перераспределении (не все же взяли только богатые, нефтяная рента распределялась по всем, разница только в том, кому какой кусок достался) к концу двухтысячных образовался квазисредний класс, который уже жил и потреблял по-другому. У него более модернизированная модель образа жизни. Люди инвестировали в образование детей, в свое здоровье, путешествия, становились более современными. Сейчас по этой группе кризис ударил довольно сильно. И это означает, что от моделей, образа жизни, которые нацелены на развитие, эта группа людей начинает переходить к моделям выживания. Это не способствует модернизации, это деградация.

Второе — бюджетный кризис означает сокращение расходов на здравоохранение, образование, социальную поддержку населения. Это происходит и в федеральном бюджете, но там социальная составляющая невелика. Там главное — это трансферты пенсионному фонду, расходы на оборону и национальную безопасность (это треть бюджета). Тем не менее, в федеральном бюджете расходы на здравоохранение — минус 5%, расходы на образование — минус 4%, расходы на культуру — минус 8%. Еще сложнее ситуация в регионах.

Именно на региональных бюджетах лежит основная нагрузка по финансированию социального сектора. И там картинка невеселая. Даже в номинальном выражении расходы на культуру сократили 54 региона, на образование — 48 регионов, на здравоохранение — 20 регионов. Это означает, что то, что мы называем общественным благом, что государство предоставляет населению для повышения человеческого капитала, тоже снижается. Итак, персональные расходы, смещение среднего класса в область выживания из области развития и общественное благо, которое предоставляет государство — это вместе ведет к деградации.

— Расходы на ВПК при этом не падают..

— Российский федеральный бюджет — это структура, у которой есть два приоритета. Первый — это расходы, связанные с силовыми структурами и производством оружия. Расходы федерального бюджета на национальную оборону за 2015 год выросли на 28%. Каждый пятый рубль бюджета идет на национальную оборону. Добавьте к этому еще 12,5% расходов на национальную безопасность — это все силовики. Складываем, получаем, что ровно треть федерального бюджета идет на силовую составляющую. На мой взгляд, это безумие, это бюджет военного времени.

Вторая компонента федерального бюджета — социальные цели. В целом это 27% всех расходов федерального бюджета на социальную политику, но главное, что там есть — это трансферты пенсионного фонда. Российский пенсионный фонд убыточный и федеральный бюджет добавляет денег пенсионному фонду. Это каждый пятый рубль расходов федерального бюджета, 19% всех расходов. Боливар не выдержит двоих. Невозможно сочетать расходы на социальную политику, в основном поддержку пенсий, и такого масштаба оборонные расходы.

Как экономит российский федеральный бюджет? На четверть были снижены расходы на национальную экономику. Второго Сочи у нас уже не будет, пока рубится то, что называется инвестицией в инфраструктуру из бюджета. Но у меня вопрос: как мы сможем дальше финансировать эти два больших вектора, если по 2015 году дефицит федерального бюджета — 2 триллиона рублей, это где-то 2,5 % ВВП? Это пока не так много, есть страны, где хуже, но Россия одно время проводила очень аккуратную финансовую политику, а сейчас это уже невозможно, потому что резко снизились нефтегазовые доходы. Это было больше половины всех доходов федерального бюджета. Этого больше нет.

— Что кроме нефти и газа, как вы назвали это «главным доильным аппаратом РФ», в состоянии стать основой российской экономики?

— Сейчас пока непонятно. Мы слезаем с нефтяной иглы и научаемся по одежке протягивать ножки. Сказать, что послезавтра у нас начнется структурная перестройка экономики, я не могу. Пока, простите за термин, это детоксикация организма, который долго жил на нефтяную ренту. Сейчас этих легких денег больше не будет. Для того, чтобы произошла структурная перестройка, должны быть возможности для развития бизнеса. Если вы думаете, что все российские компании в убытке, то это не так. Большинство крупных российских компаний закончили 2015 года с прибылью и немаленькой. Поэтому ситуация неодномерная, это сложный баланс разных векторов и не нужно все описывать упрощенно: впереди катастрофа, все рухнет! Нет. Экономика адаптируется к изменившимся обстоятельствам. Другое дело, что адаптация не означает развитие.

Сейчас все сокращают издержки, но инвестируют очень немногие. Чтобы инвестировать, нужно уметь считать экономику проекта, а как вы ее посчитаете, если вы не понимаете, что будет через год с политикой государства, с нашими новыми внешнеполитическими, мягко говоря, казусами, как государство будет вести себя с бизнесом. Компании не инвестируют, они ждут. Ни один бизнес не проводит инвестполитику в условиях страшной неопределенности.

— Зарубежные компании снизили инвестиции…

— Прямые инвестиции сократились почти в 10 раз, потому что в России ничего нельзя прогнозировать.

— И их увеличения не предвидится?

— Во-первых, в условиях санкций я не вижу возможностей. Во-вторых, китайские компании оказались куда более консервативными, как и китайские банки, чем предполагалось сторонниками поворота на восток. Они не спешат в принятии решений и в выдаче кредитов, и в инвестициях в российскую экономику. Есть варианты, но они возможны только в случае, если китайский инвестор получает контрольный пакет. Они готовы инвестировать в наш уже действующий топливно-энергетический комплекс.

— Насколько сильное влияние оказывает на экономику России и благосостояние населения внешняя политика России?

— Не нужно переоценивать те деньги, которые были потрачены на операцию в Сирии. Про восточную Украину я не готова говорить, потому что там есть компонент фактической выплаты пенсий и зарплат рублями. Как пришли рубли на территорию восточной Украины, я не знаю. Про Сирию проще. Использовались уже построенные военные орудия, инвестировать много было не нужно. Это была некая демонстрация технических возможностей. И заметьте, что это быстро закончилось. Вряд ли это так затратно для российского бюджета.

— Но события на востоке Украины привели к тому, что в отношении России были применены санкции…

— Теперь про санкции. Первое, что нужно четко понимать: цена на нефть повлияла намного сильнее, чем санкции. Именно цена на нефть обрушила федеральный бюджет. Как повлияли санкции? Есть два базовых направления — это ограничение возможностей заимствования. Особенно сильно в конце 2014 года, когда многие компании, банки подошли к ситуации выплаты по кредитам, а перекредитоваться возможности не было. Была паника, обрушился российский рынок, но компании весь 2015 год копили валюту, чтобы расплачиваться и сейчас ситуация с выплатой по долгам уже не такая жесткая. У государства, напоминаю, больших долгов нет. Значит, трудно было крупным компаниям и банкам, нас отрезали от дешевых денег. Второе направление санкций — технологическое. Кто при цене на нефть в 35-40 долларов за баррель полезет на шельф? Сумасшедших нет. Экономика шельфа начинается с 70-80 долларов за баррель. В убыток даже из очень больших геополитических соображений компании вряд ли будут разрабатывать шельф.

— Крым и вливания — насколько это влияет на положение регионов России? Туда направляются большие инвестиции…

— Нет там больших инвестиций. С точки зрения помощи из федерального бюджета Крым в 2014 году получил трансфертов 125 миллиардов рублей. Это больше, чем любой другой субъект федерации. Чтобы было с чем сравнивать — больше 79 миллиардов получила Якутия, почти 60 миллиардов получила Чечня.

— Это в два раза больше…

— Да, но в Чечне 1,3 миллиона человек население, а в Крыму — 2 миллиона с лишним. В 2015 году сумма трансфертов в Крым была меньше. В 2014 году все авралом финансировалось через бюджет, в 2015 — уже по стандартной российской системе: что-то через бюджет, что-то через фонд обязательного медицинского страхования, что-то через пенсионный фонд. Если сложить, получается примерно так же, как в 2014 году. Если мы возьмем все трансферты субъектам федерации, то без учета Крыма они не менялись в 2014-2015 гг. Т.е. добавка Крыма не сломала принципиально возможность финансирования. Если взять все инвестиции в Крыму и посчитать их долю от всех инвестиций в РФ, получается такой результат: 0,3%.

— Работает ли сейчас социальный контракт между гражданами и властью?

— Один закончился давно, другой начался и заканчивается. Старый контракт 2000-х годов — это рост благополучия в обмен на политическое неучастие. С Крыма начался новый контракт: ваша безопасность, наше вставание с колен, Россия супердержава в обмен на затягивание поясов. Воздух империи вернулся, денег стало меньше. Население к этому было готово. Мы же видели, как сработал крымский синдром. Это классический постимперский синдром. Мы должны были через это пройти, это было практически неизбежно, потому что страна, которая распалась как империя, долго выживала и когда жизнь немного наладилась, оказалось, что все старые комплексы никуда не девались. И если их правильно пропагандистски возбудить, они вполне себе активны. Мы должны были переболеть этим постимперским синдромом.

Другое дело, что никто не ожидал столь массовой эпидемии, такой глубины заболевания. Но что ж, это наша Родина, сынок, будем болеть и дальше. И мы из этого контракта выйдем. Никто не понимает как, с какими потерями, но то, что сейчас острая стадия этого контракта проходит, становится понятно. Все-таки свой кошелек ближе телевизора, но никакой войны холодильника и телевизора.

— Вы говорите о том, что в России реальный федерализм, между тем у многих это вызывает сомнения в первую очередь в связи с выстроенной системой властной вертикали.

— Нет войны холодильника и телевизора. Удивительным образом пропагандистский позитив для населения сочетается с негативом холодильника: ведь это же не власти виноваты, кругом враги. И дальше начинается измерение возможности терпения людей. Вот про это уже сложно судить. Ровно то же мы можем сказать и про федерализм. У нас, мама ты моя, какая вертикаль. Все прописано, но как только вы начинаете смотреть, что происходит в регионах, как тратятся деньги, как принимаются решения, какие приоритеты у региональных властей, вы видите разнообразие региональных практик, потому что условия разные. Адаптироваться приходится самим.

И на фоне этой нерушимой вертикали мы видим множество разных образцов адаптации региональных элит к происходящим событиям. И в этом спасение страны, она не похожа на роту солдат, она очень разная. Но это не значит, что есть бунт элит и борьба за децентрализацию. Наоборот — это полная лояльность элит федеральной власти, это адаптивное разнообразие.

— Т.е. сейчас не стоит ожидать тотального недовольства политикой властей, снижением доходов, потребления и т.д.?

— Оно растет, людям не нравится, но там есть два мощных демпфера. Первый — а в чем власть-то виновата, кругом враги, американцы договорились с саудитами и уронили цены на нефть. Это стандартное российское объяснение. Зачем здесь логика, когда есть удобная мифологема и она используется, она в головах большинства, что это заговор, что цены специально уронили, чтобы нам, вставшим с колен, стало хуже. Поэтому виноватых в происходящем нет. Это базовый посыл. Второй посыл — все-таки кто-то должен за это отвечать. Сначала в России начались посадки мэров, следующий уровень — губернаторы, и первые фигуры уже появились. Кто-то должен быть виноватым. Теперь у нас появились сюжеты про заместителей министров, может быть дело дойдет до федеральных министров. Но никогда и ни за что виноватыми в происходящем не будут те, кто сидит в Кремле.

— Чем все же россияне наполняют свой холодильник? Европейская продукция с прилавков исчезла, есть ли в России ресурсы, способные все это заместить?

— Что касается пищевой отрасли, то Россия была готова заместить многое. Еще до санкций обеспеченность собственной птицей у нас была на уровне 90%, сейчас она уходит под 100%. По свинине было 70-75%, сейчас — 85-90%. Как яичко к христову дню было построено много свинокомплексов, у которых уже возникали проблемы сбыта. Рынок очистили, и российская свинина пошла на рынок. Молочная продукция: 17-процентный рост производства сыров за прошлый год был обеспечен закупками пальмового масла, поэтому сыры в России есть нельзя. Но в остальном не преувеличивайте проблемы. Как на любом рынке исчезновение конкуренции компенсируется двумя факторами — это рост цены, второе — ухудшение качества. Рост цены прошел по всем категориям. Ухудшение качества — тут бы я подумала.

Насколько далеко этот процесс может идти? Когда население снижает доходы, оно сокращает потребление, рынок сжимается. Значит, мы идем к балансу. Вытеснены западные продукты, свои что-то подтянули, в то же время снизился спрос, и мы вышли на новый баланс. Рыночная экономика отличается от советской плановой тем, что она гораздо более адаптирована. Это ключевая вещь. И вторая ключевая вещь — никто из нас с вами не может назвать пределы терпения российского населения. Поэтому как в бизнесе высокая неопределенность, так и в социальной сфере — очень высокая неопределенность.